Студия визуальной антропологии собирает видеосвидетельства узников сталинских лагерей и членов семей репрессированных.

Ульяновск стал первым городом, принявшим у себя региональный образовательный проект Музея истории ГУЛАГа. В Музее-мемориале Ленина в течение двух месяцев работала выставка «История Г УЛАГа. Система и жертвы», которая затем отправится в другие города России.

Экспозиция рассказывает, как функционировала система лагерей с первых лет советской власти и до конца 1950-х годов, дает статистику о количестве и категориях заключенных, предоставляет информацию о географии и экономике ГУЛАГа, включавшего 550 лагерей по всей стране. Отдельный стенд посвящен Беломорско-Балтийскому каналу, который был построен в рекордно короткие сроки и в основном заключенными. Особое место в экспозиции заняли воспоминания репрессированных при Сталине – узников лагерей и членов их семей. Человеку, увидевшему и услышавшему живых свидетелей репрессий, будет трудно сделать вид, что репрессии выдуманы недоброжелателями советской власти или что они были оправданы. Запись свидетелей на видео, обработка и документирование этой информации, монтаж видеоматериала – в этом суть проекта «Мой ГУЛАГ». Архив этих видеоинтервью находится в свободном доступе на сайте проекта (mygulag.ru). Всего студия записала около 700 таких свидетелей по всей стране. Региональный куратор проекта «Мой ГУЛАГ» Анна Ветрова лично представила его в Ульяновске, тогда же было записано это интервью.

– Как вы находите людей для видеоинтервью?

– Проект «Мой ГУЛАГ» существует с 2013 года при Музее истории ГУЛАГа. Мы провели много экспедиций, у каждой своя особенность. Когда мы приезжаем в регион, нам помогает или местное отделение общества «Мемориал», или местные музеи. В некоторых регионах, как в Томске, есть активисты, которые знают, кто из репрессированных жив, каково состояние их здоровья – мы все-таки работаем с людьми очень пожилыми. Недавно мы были в Туле, где у нас два респондента: одному 97 лет, другому 102. Мы совершили несколько экспедиций на Кавказ, были в Чечне и Ингушетии. Там своя специфика – тесная связь внутри сообщества. Нас там брали под опеку, снабжали информацией, даже возили из села в село, сопровождали для большей безопасности.

– Какие требования вы предъявляете к записи свидетеля, к месту, где проводится интервью?

– Мы сразу исходили из того, что такие истории есть практически в каждой семье. Если спросить у друзей, знакомых, родственников, наверняка окажется, что в семье есть если не репрессированные, то так или иначе пострадавшие от репрессий. Первоначально идея проекта «Мой ГУЛАГ» состояла в том, что каждый человек способен записать рассказ своей бабушки или прабабушки хотя бы на камеру мобильного телефона. У нас на этот счет разработана специальная методичка, которую можно найти на сайте проекта. Первая часть – это технические рекомендации по записи, а вторая – это вопросы, основанные на международном опыте интервьюирования жертв Холокоста и так далее. Мы выделяем несколько групп респондентов: люди, которые сами прошли через лагеря, дети репрессированных родителей, попавшие в детприемник, депортированные (чеченцы, ингуши, крымские татары, жители Прибалтийских республик), потомки раскулаченных. Для нас последняя категория особая, потому что самих раскулаченных нет в живых, как нет и культуры передачи памяти. Кстати, такая культура сохранилась у чеченцев и ингушей, там эта память бережно передается из поколения в поколение. Наконец, еще одна группа – работники НКВД и их дети. Это тяжелые для нас респонденты, потому что немногие хотят об этом говорить, но несколько интервью на сайте проекта все же есть, в частности интервью с сыном небезызвестного Родиона Васькова. Проект «Мой ГУЛАГ» родился в стенах Музея истории ГУЛАГа, им занимается подразделение музея – Студия визуальной антропологии. Некоторые наши респонденты, которых мы снимаем, становятся нашими подопечными. Музей помогает им решать какие-то бытовые и медицинские проблемы, поддерживает в нужную минуту. Мы этих людей регулярно навещаем, и они нам с каждым разом рассказывают все больше и больше. С несколькими из них мы общаемся по несколько лет, это ценный материал, который пополняет архив музея: он расшифровывается и становится источником информации для научных работников. У нас есть отдел, где можно поработать с документами. Часть видеоматериала, который мы привозим из экспедиций, превращается в короткие фильмы и размещается в открытом доступе в Интернете. Каждое интервью – это большая работа, иногда на долгие часы. Мы даже выезжаем с респондентом в места, которые для него важны, например, на место ареста. Визуальная антропология – это не только запись истории, мы записываем еще и переживания, поэтому имеют значение и мимика, и жесты, и паузы в речи, которые могут быть более красноречивы, чем сам рассказ. Иногда нас обвиняют в необъективности, в неточных деталях. Да, наши респонденты – люди немолодые, могут что-то забыть, но для нас приоритет – сам человек и его исто­рия, поэтому мы даем ему возмож­ность изложить факты так, как он их видит и переживает. В итоге мы фик­сируем не только факт, но и то, как этот факт преломляется в опыте кон­кретного человека. Это ценно, потому что этих людей остается все меньше, а лагерников вообще остались едини­цы. Их важно успеть записать. Поэто­му мы активно ездим по стране.

– Вы же наверняка привлекае­те волонтеров и фрилансеров, ведь всю страну объехать трудно.

– У нас в музее есть пять съемоч­ных групп, которые занимаются про­ектом, это фрилансеры, при этом они профессиональные документалисты, выпускники школы Разбежкиной (школы документального кино и теа­тра Марины Разбежкиной и Михаила Угарова. – Авт.). Визуальная антропо­логия – часть социальной антропо­логии, поэтому речь идет о глубокой исследовательской работе, которой должны заниматься профессиона­лы. Но так как время поджимает, мы стараемся привлечь людей на местах. Например, мы в Минске нашли съе­мочную группу, которая будет для нас записывать интервью. Такие группы есть в Петербурге, Екатеринбурге. Мы открыты для контакта. Если в Улья­новске есть желающие записать рас­сказы своих близких, можно напи­сать нам в проект «Мой ГУЛАГ» или в музей, мы откликнемся. Сохранение семейной памяти – это очень важно.

Возможно, лишь со временем мы осознаем, насколько это важно. Опыт ГУЛАГа надолго был вытеснен из общественного дискурса, поэтому людям, которых мы интервьюируем, часто не хватает языка, чтобы гово­рить о репрессиях. Они избегают на­зывать вещи своими именами, гово­рят например: «Отправили туда». По опыту работы в музее скажу, что мно­гие респонденты боятся говорить о репрессиях. Сталин умер в 1953 году, мы живем в 2019-м, но люди, которые через это прошли, дети «врагов наро­да», ограниченные в правах, подвер­гавшиеся травле в школе, не имевшие возможности поступить в институт, все еще переживают свою травму. Для них наше интервью – сложное испы­тание. Часто бывает, что бабушка, ко­торую мы записали, звонит в музей и говорит: «Не публикуйте, это может навредить моим детям». Это говорит о том, насколько это все еще живой, неассимилированный опыт. Он тре­бует дополнительного диалога, поэ­тому мы и собираем материал, чтобы к нему можно было вернуться.

– Для меня было бы ударом, если бы я записал пронзительную историю, а мне бы сказали – не публикуй.

– Одно из правил визуальной ан­тропологии – не публиковать то, с чем человек не согласен. Мы много лет общаемся с нашими респондентами, недавно вот записали в Ярославле чудесного старика 96 лет, участника Сталинградской битвы. Он приезжал в Москву на операцию и посетил наш музей, мы ему все показали и увиде­ли, что для него важно оставаться с нами в контакте, продолжать с нами делиться. Поэтому мы наших респон­дентов не бросаем: поздравляем их с праздниками, поддерживаем личный контакт, они становятся нашими по­допечными. Многих навещают во­лонтеры, чтобы просто с ними пооб­щаться.

– Не кажется ли вам, что это какое-то особое живучее поколе­ние? Почему, как вам кажется? По­тому что психика в свое время так мобилизовалась?

– Что меня удивило в работе с теми, кто прошел лагеря: люди были арестованы в юном возрасте, полу­чили по десять лет лагерей, но они очень крепкие и большие оптимисты. Нет больших оптимистов, чем эти девяностолетние. Все, на что мы жа­луемся, им нипочем. Может быть, тот опыт, который они пережили, укре­пил их жизнелюбие: пройдя через него, они получили какую-то особую силу. Не испытавший этого опыта может воспринять весь этот ужас и ад лишь интеллектуально. А вот дети «врагов народа» тяжелее переживают и говорят об этом, травма от произо­шедшей с ними несправедливости все еще глубока, ведь у нас нет публичного разговора и общественного согласия по поводу репрессий. Поэ­тому чувство несправедливости оста­лось, ведь обвинения и приговоры были абсурдны, и это особо чувству­ется во время интервью. А лагерники – это бесценные, удивительные люди, я учусь у них жизнелюбию, умению смотреть на вещи с положительной стороны. Перед ними хочется снять шляпу. Пройдя через нечеловеческие условия и вернувшись в жизнь, они, вероятно, чувствовали ее по-другому, подобно тому, как мы после длитель­ной болезни по-другому чувствуем вкус жизни.

– У вас в семье были репресси­рованные?

– У меня есть латышские корни по матери. Каково было мое удивле­ние, когда я обнаружила, что вся ее семья была выслана в одну ночь под Иркутск за то, что они держали пе­карную лавку и у них было четыре наемных работника. Я узнала об этом два года назад, навестила своих род­ственников в Риге, они показали мне архивное дело, все справки и письма, которые писала моя бабушка (семье около 20 лет не разрешали вернуть­ся). Для меня это было шоком, потому что моя мама не знала этой истории. Мой прапрадед погиб где-то в лаге­рях, и теперь моя задача – выяснить в каком; прадед вернулся из лагеря и родил еще двоих сыновей. Это особое чувство, когда вы эти документы дер­жите в руках или едете на место ссыл­ки. Когда это касается вас непосред­ственно, история перестает быть про­сто цифрами, хотя ее бывает тяжело осмыслить. Но для меня это было од­ним из мотивов, чтобы заняться во­просами сохранения памяти.

Сергей Гогин

Фото автора

«Мономах», №3, 2019